Дочь русалки. повести и рассказы - Александр Кормашов

Умывшись, он как-то по-новому ощутил на лице щетину. Та уже не чесалась, стала длинней и мягче. Потом он осмотрел ногти, даже снял сапоги и осмотрел ногти на ногах. Затем обулся и начал ломать сушняк для костра, заодно пытаясь поговорить с Диной, которая неподвижно и молча сидела на рюкзаке.

– Да вы сходите, умойтесь, – говорил он. – Все голова-то будет меньше болеть. Тем более, что вода хорошая, чистая. Вот сейчас отдохнем, перекусим и спокойно пойдем обратно. Засветло успеем вернуться. Да вы на меня не злитесь. Я же не знал, что вам ничего не сказали. Просто больше дорог тут больше нет никаких. Не по воздуху же лететь… Да. А то бы неплохо. У нас зимой тоже была история: никак не можем выйти из леса и хоть ты умри. Вроде эта речка, а вроде не эта. А еще говорят, зимой леший спит. Пурга была, правда.

– Вышли? – спросила она куда-то себе в колени.

– А? Да. Вышли.

Наконец, она встала и, отворачивая лицо, спустилась к воде.

Он вытянул над ближайшей сосенкой руку и снова прислушался к своим ощущениям. Болела голова. Не сильно, но чувствовалось. Хотя не щипало. Тело не щипало. Или, может быть, слишком слабо, чтобы сразу можно почувствовать. Нет, если и что-то и чувствуется, то лишь оттого, что вытянутая рука стала уставать.

Первый страх, сродни первобытному, остекленяющему, животному ужасу, уже подзабылся. Почти. Пока они продвигались к реке, Градька несколько раз заходил в подлесок, заходил и вновь выходил. Так ходят по мелководью вдоль берега, зная, что рядом, вот прямо за линией горизонта, лежит бездонная океанская впадина. Правда, никому не придет в голову представлять, вдруг эта бездна уже встала волной и начала двигаться на тебя и заглатывать берег и что надо бежать, но бежать некуда, потому что твоя земля – это остров…

Заходить без особой нужды вглубь подлеска Градька все равно не хотел, но нужда позвала, а когда уже выходил, застегивая ширинку, то увидел в траве белый гриб, а потом другой. Из двух десятков он отобрал лишь самые крепкие, затем отмахнул своим острым и тяжелым ножом несколько ивовых веточек и, содрав зубами кору, нанизал на них крепкие скрипучие шляпки.

Скоро поспели угли.

– Смотри! Белка-белка! – вдруг вскрикнула Дина, показывая поверх его головы закопченною веткой. Глаза ее оставались опухшими, красными, на одной щеке грязевой развод, рот перемазан горелым.

– Где? – обернулся он.

– Да вон-вон! – она взвизгнула, и Градька заметил, как вздрогнула хвоя сосенки.

– Бурундук, – присмотрелся он, потом засек направление и поднялся. – Сейчас.

Через минуту он перегнал зверька на подходящее деревце и, подставив ладони, резко пнул ногой в ствол. Есть! Но прежде чем он успел утихомирить полосатое тельце и поднять добычу за хвост, зверек парой стальных укусов прокомпостировал ему большой палец, оставив на ногте две темно-вишневых капельки, да и потом еще долго махал во все стороны лапками, скалился и вопил, и сверкал мазутными пузырьками глаз.

– Эй, вы где? Идите сюда!

Дина подбежала и завизжала.

Держа за желто-зеленый ершик хвоста, Градька хотел поднять зверька выше, но слегка зазевался, и бурундук зацепился коготком за рукав, пронесся вверх, на плечо, на голову, а там, запутавшись в волосах, пару раз крутнулся на месте и в длинном прыжке улетел прочь…

Пока Градька дул на прокушенный палец, а другой рукой озадаченно почесывал расцарапанное макушку, имея вид самый удрученный, Дина начала хохотать. Она хохотала и тогда, когда Градька сам уже отсмеялся, хохотала, когда он тряс ее за плечо, хохотала (совсем уже истерично), когда он схватил ее за руку (она отбивалась) и подтащил к воде, когда прыскал и плескал ей в лицо водой и замочил всю.

Потом ее поразила икота, а он понял, что здорово испугался. Не сейчас, у воды, когда понял, что испугался. А тогда. Когда только увидел идущий лес. Потому что то был действительно страх. Страх перед лесом был новый, доселе неведомый, подкорочный, мозжечковый, до мозга кости. На уровне не человеков отдельно, а всего вида. Страх сам по себе. Страх, на миг отделившийся от сознания и заживший самостоятельно, устрашая биологию человека извне. Его даже можно было коснуться, как можно коснуться Бога, и даже найти слова: ё-ё-ё!

Потом они сохли. Впрочем, было неясно, что лучше сушило одежду: солнце или костер – потому что Дина сидела, не раздеваясь, а потом вдруг встала и сразу пошла – вдоль подлеска, краем болотом, пошатываясь, будто слепая.

Градька поднялся не сразу. Он все еще продолжал напряженно думать, а думанье продолжало требовать неподвижности.

«Гена и Сано», – прикидывал он в уме, – «пробыли в лесу приблизительно час. Но это судя по их словам. Ногти у них за это время выросли на полпальца, сантиметра на три-четыре. Скажем, на три с половиной. Ногти обычно же подрастают на миллиметр за неделю – дней десять. Возьмем, десять. Одна десятая миллиметра в день. Тридцать пять миллиметров разделить… Год. Они как будто пробыли в лесу год! За один час – год! За это время сосна подрастает на…»

Вставая, он раздраженно вырвал из-под себя новый, очередной, долго мучавший, вылезший из земли росток и бросил его туда же, в костер, где белыми червяками истлевали другие сосенки-самосевки. Их хвоинки, их тонкие длинные лезвия, острые на конце, но с желобком, как для стока крови, трещали и шевелились, словно силились уползти…

Градька пометал головешки в подлесок, стараясь закинуть глубже. Распинал во все стороны угли, накинул китель, вскинул рюкзак, подхватил ружье и пошел догонять уходящую, как лунатик, Дину. Пару раз еще обернулся на широко раздымившееся кострище, потом пошел не оглядываясь: засветло надо было успеть вернуться к Селению.

Засветло оказалось не суждено.

Дина продолжала идти впереди, первой, словно не хотела и не должна видеть Градьку. Временами она сжимала руками виски, но чаще руки просто болтались. Градька шел под рюкзаком следом и старался не обращать внимания на нудную головную боль – та сохранялась на уровне фона, белого шума, шума растущего и ползущего леса. Он обернулся только тогда, когда шум сменился треском и топотом. В первый миг думалось, что на них налетает некий мифический древний крылатый конь – до того широки и лопатисты были его рога.

Лось мчался на них зигзагом, по самому краю подлеска. Секунду он резал копытами густую хвойную пену, другую – чавкал болотом. Градька успел инстинктивно поднять ружье над собой, защищаясь, и, может быть, этот отчаянный жест или даже само ружье (как тоже рога?) в последний момент все же чем-то откликнулось в полоумных глазах сохатого, и тот слегка отвернул. Довернул на какой-то лишний градус к болоту, пролетел мимо. Только пахнуло горячим и кислым воздухом да сотрясло землю.

Нечто серое промелькнуло следом. Потом еще один волк. И еще.

Лося по инерции вынесло чуть дальше в болото, но там он словно споткнулся, увязнув сначала одной, а потом и второю передней ногой в зыбучем, пропитанном влагой торфе, всхрапел и обрушился на колени, в мох. Первый, самый легкий на ногу волк подлетел и вцепился лосю в бедро, тот сумел отлягнуться, и серое тело нелепо и неестественно выгнулось в воздухе.

Волки полукольцом насели на бьющееся в трясине животное. Черная жижа фонтаном взлетала выше рогов, двух почти-крыл, двух больших лопастей с десятками длинных острых отростков. Каким-то чудом, казалось, и только за счет удара о воздух своих невозможных крыльев, лось вырвал себя из ямы и в бешеном тысячерогом, стокопытном кружении стал наступать на волков, пробиваясь к сухому месту. А потом опять понесся в галоп.

Все повторилось через какой-то десяток прыжков. Нечто серое вновь мелькнуло наперерез. И снова лось начал пятиться, отступать на болото, качая перед собою, по-над самой землей рогами. И вдруг неожиданно замер, присел. Градьке было видно, что лось просто-напросто сидит своим задом на клюквенной кочке. Отдыхает, отвесив к земле губу.

Припали к земле и волки. Лежали, дыша тяжело и быстро, высунув языки.

Градька впервые видел столько живых волков. И так близко – всего в полусотне метров. Зимой, на флажках, бывал праздник, если добывали хоть одного. А эти были совсем другие. Они не таились, не стлались, не прижимали уши, не сводили к переносью глаза. Они вообще пролетели мимо людей, не заметив их вовсе. Большая игрушка, лось, поглощал все внимание. Волков было больше дюжины, и половина явно из прибылых, этого года выводка, (только если бы знать, который сейчас в лесу год!) Было также несколько переярков и двое матерых. Те встали первыми.

Волчица была светлей, густошерстней. С голубоватой шелковой подпушью низом брюха, что прикрывала сосцы. Сам – бур. Будто палён огнем. С грязноватым подшерстком и остевым ремнем, длинным бесконечным вихром протянувшимся вдоль по всему хребту.